Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если кто
попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны
хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Как с игры да с беганья щеки
разгораются,
Так с
хорошей песенки духом
поднимаются
Бедные, забитые…» Прочитав
торжественно
Брату песню новую (брат сказал:
«Божественно!»),
Гриша
спать попробовал.
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои
попалите, сами погорите — что
хорошего!
— Со мной? — сказала она удивленно, вышла из двери и посмотрела на него. — Что же это такое? О чем это? — спросила она садясь. — Ну, давай переговорим, если так нужно. А
лучше бы
спать.
И хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже
упал теперь, он повторил ее, зная, что
лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.
«Все устроено как можно
лучше: тело привезено обезображенное, пуля из груди вынута. Все уверены, что причиною его смерти несчастный случай; только комендант, которому, вероятно, известна ваша ссора, покачал головой, но ничего не сказал. Доказательств против вас нет никаких, и вы можете
спать спокойно… если можете… Прощайте…»
Она ужасно мучилась, стонала, и только что боль начинала утихать, она старалась уверить Григорья Александровича, что ей
лучше, уговаривала его идти
спать, целовала его руку, не выпускала ее из своих.
Он объявил, что главное дело — в
хорошем почерке, а не в чем-либо другом, что без этого не
попадешь ни в министры, ни в государственные советники, а Тентетников писал тем самым письмом, о котором говорят: «Писала сорока лапой, а не человек».
— Хорошо, будет. Стой здесь, возле воза, или,
лучше, ложись на него: тебя никто не увидит, все
спят; я сейчас ворочусь.
А мы вот
лучше покажем им, что такое
нападать на безвинных людей.
А уж
упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще
лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру.
Ассоль
спала. Лонгрен, достав свободной рукой трубку, закурил, и ветер пронес дым сквозь плетень в куст, росший с внешней стороны огорода. У куста, спиной к забору, прожевывая пирог, сидел молодой нищий. Разговор отца с дочерью привел его в веселое настроение, а запах
хорошего табаку настроил добычливо.
«
Лучше уж совсем не
спать», — решился он.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще
лучше, когда снег мокрый
падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и
лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда все
спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме.
Нет,
лучше подождать — ведь
спит ещё народ...
Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон, чем триста лет питаться
падалью,
лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст!
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено.
Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая шутка смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу… а там придет беспамятство, и фюить!(Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам сказать… я любил вас! это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается. Скажу я
лучше, что какая вы славная! И теперь вот вы стоите, такая красивая…
— Я не могу слышать равнодушно, когда
нападают на женщин, — продолжала Евдоксия. — Это ужасно, ужасно. Вместо того чтобы
нападать на них, прочтите
лучше книгу Мишле «De l’amour». [О любви (фр.).] Это чудо! Господа, будемте говорить о любви, — прибавила Евдоксия, томно уронив руку на смятую подушку дивана.
Она была удивительно сложена; ее коса золотого цвета и тяжелая, как золото,
падала ниже колен, но красавицей ее никто бы не назвал; во всем ее лице только и было
хорошего, что глаза, и даже не самые глаза — они были невелики и серы, — но взгляд их, быстрый и глубокий, беспечный до удали и задумчивый до уныния, — загадочный взгляд.
— Пишу другой: мальчика заставили
пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на
хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить в село и дорогой заморозил…
Обломов в
хорошую погоду наденет фуражку и обойдет окрестность; там
попадет в грязь, здесь войдет в неприятное сношение с собаками и вернется домой.
— А я, — продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного по достоинству человека, — еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда голова горит, сердце замирает, по ночам не
спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы
лучше… а о ком?
— Пробовал прежде, не удалось, а теперь… зачем? Ничто не вызывает, душа не рвется, ум
спит покойно! — с едва заметной горечью заключил он. — Полно об этом… Скажи
лучше, откуда ты теперь?
— Вы
лучше скажите, отчего в телеге
спите: или Диогена разыгрываете?
У него
упали нервы: он перестал есть, худо
спал. Он чувствовал оскорбление от одной угрозы, и ему казалось, что если она исполнится, то это унесет у него все
хорошее, и вся его жизнь будет гадка, бедна и страшна, и сам он станет, точно нищий, всеми брошенный, презренный.
Бабушка не решилась оставить его к обеду при «
хороших гостях» и поручила Викентьеву напоить за завтраком, что тот и исполнил отчетливо, так что к трем часам Опенкин был «готов» совсем и
спал крепким сном в пустой зале старого дома.
— Учи, батюшка, — сказал он, — пока они
спят. Никто не увидит, а завтра будешь знать
лучше их: что они в самом деле обижают тебя, сироту!
Вере к утру не было
лучше. Жар продолжался, хотя она и
спала. Но сон ее беспрестанно прерывался, и она лежала в забытьи.
Я
попал сюда нечаянно, Татьяна Павловна; виновата одна ваша чухонка или,
лучше сказать, ваше к ней пристрастие: зачем она мне на мой вопрос не ответила и прямо меня сюда привела?
И у него ужасно странные мысли: он вам вдруг говорит, что и подлец, и честный — это все одно и нет разницы; и что не надо ничего делать, ни доброго, ни дурного, или все равно — можно делать и доброе, и дурное, а что
лучше всего лежать, не снимая платья по месяцу, пить, да есть, да
спать — и только.
«А этот господин игрок, в красной куртке, вовсе не занимателен, — заметил, зевая, барон, —
лучше гораздо идти лечь
спать».
Сказали еще, что если я не хочу ехать верхом (а я не хочу), то можно ехать в качке (сокращенное качалке), которую повезут две лошади, одна спереди, другая сзади. «Это-де очень удобно: там можно читать,
спать». Чего же
лучше? Я обрадовался и просил устроить качку. Мы с казаком, который взялся делать ее, сходили в пакгауз, купили кожи, ситцу, и казак принялся за работу.
Тунгусы — охотники, оленные промышленники и ямщики. Они возят зимой на оленях, но, говорят, эта езда вовсе не так приятна, как на Неве, где какой-то выходец из Архангельска катал публику: издали все ведь кажется или хуже, или
лучше, но во всяком случае иначе, нежели вблизи. А здесь езда на оленях даже опасна, потому что Мая становится неровно, с полыньями, да, кроме того, олени
падают во множестве, не выдерживая гоньбы.
Мочи нет, опять болота одолели! Лошади уходят по брюхо. Якут говорит: «Всяко бывает, и
падают;
лучше пешком, или пешкьюем», — как он пренежно произносит. «Весной здесь все вода, все вода, — далее говорит он, — почтальон ехал, нельзя ехать, слез, пешкьюем шел по грудь, холодно, озяб, очень сердился».
Фаддеев встретил меня с раковинами. «Отстанешь ли ты от меня с этою дрянью?» — сказал я, отталкивая ящик с раковинами, который он, как блюдо с устрицами, поставил передо мной. «Извольте посмотреть, какие есть
хорошие», — говорил он, выбирая из ящика то рогатую, то красную, то синюю с пятнами. «Вот эта, вот эта; а эта какая славная!» И он сунул мне к носу. От нее запахло
падалью. «Что это такое?» — «Это я чистил: улитки были, — сказал он, — да, видно, прокисли». — «Вон, вон! неси к Гошкевичу!»
Нам прислали быков и зелени. Когда поднимали с баркаса одного быка, вдруг петля сползла у него с брюха и остановилась у шеи; бык стал было задыхаться, но его быстро подняли на палубу и освободили. Один матрос на баркасе, вообразив, что бык
упадет назад в баркас, предпочел
лучше броситься в воду и плавать, пока бык будет
падать; но падение не состоялось, и предосторожность его возбудила общий хохот, в том числе и мой, как мне ни было скучно.
— Отвратительна животность зверя в человеке, — думал он, — но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее,
пал ли или устоял, ты остаешься тем, чем был; но когда это же животное скрывается под мнимо-эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него, не различая уже
хорошего от дурного.
На глазах его были слезы, когда он говорил себе это, и
хорошие и дурные слезы;
хорошие слезы потому, что это были слезы радости пробуждения в себе того духовного существа, которое все эти года
спало в нем, и дурные потому, что они были слезы умиления над самим собою, над своей добродетелью.
— Это несчастная женщина, которая
попала в дом терпимости, и там ее неправильно обвинили в отравлении, а она очень
хорошая женщина, — сказал Нехлюдов.
После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию Назарычу, где опять все время разговор шел об опеке. Но, несмотря на взаимные усилия обоих разговаривавших, они не могли
попасть в прежний
хороший и доверчивый тон, как это было до размолвки. Когда Привалов рассказал все, что сам узнал из бумаг, взятых у Ляховского, старик недоверчиво покачал головой и задумчиво проговорил...
— Э, батенька, плюньте… Мы вот
лучше о деле побалагурим. Виктор,
спишь?
Спит…
В документах они были показаны «от урочища Сухой
Пал до березовой рощи», или, еще
лучше, «до камня такого-то или старого пня».
— Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич, — спокойно и сдержанно отразил Смердяков, — а
лучше рассудите сами, что раз я
попал к мучителям рода христианского в плен и требуют они от меня имя Божие проклясть и от святого крещения своего отказаться, то я вполне уполномочен в том собственным рассудком, ибо никакого тут и греха не будет.
Он знал, однако, со слов Катерины Ивановны, что отставной штабс-капитан человек семейный: «Или
спят все они, или, может быть, услыхали, что я пришел, и ждут, пока я отворю;
лучше я снова постучусь к ним», — и он постучал.
Ты спросил сейчас, для чего я это все: я, видишь ли, любитель и собиратель некоторых фактиков и, веришь ли, записываю и собираю из газет и рассказов, откуда
попало, некоторого рода анекдотики, и у меня уже
хорошая коллекция.
— А, знать, Хорь прямо в купцы
попадет; купцам-то жизнь
хорошая, да и те в бородах.
Сплю я точно редко, но всякий раз сны вижу,
хорошие сны!
На земле и на небе было еще темно, только в той стороне, откуда подымались все новые звезды, чувствовалось приближение рассвета. На землю
пала обильная роса — верный признак, что завтра будет
хорошая погода. Кругом царила торжественная тишина. Казалось, природа отдыхала тоже.
Даже в тех случаях, когда мы
попадали в неприятные положения, он не терял
хорошего настроения и старался убедить меня, что «все к лучшему в этом лучшем из миров».